Шутить с властью в России всегда было делом весьма опасным

“Пишу вам из Красноярска” - так начинал свои сентябрьские письма 1881 года выдающийся русский писатель Владимир Короленко.

Не случайно Сибирь в прошлом называли “штрафной колонией”! За отказ принести присягу Александру III Короленко проследовал по маршруту Тобольск — Томск — Красноярск незамедлительно. Шутить с властью в России всегда было делом весьма опасным.

Короленко хотел остаться в Красноярске. Город был хотя и невелик, но климат здесь оказался превосходным. Тучи песка, разносящиеся по улицам, были куда более привлекательны, чем якутские морозы.

Звучит, конечно, немного наивно, но вот подлинные строки Короленко: “Прибыв сюда (…), я тотчас же подал просьбу телеграммой об оставлении меня в этом городе; признаться, — я не лишен был надежды, что мои странствования окончатся здесь, что по получении ответа меня отпустят”.

Эти выражения, свойственные нашкодившим мальчикам, вообще характерны для так называемого русского революционного движения. Эти люди либо не понимали, какого монстра они выпускают из бутылки, либо слово “авось” в России характерно не только для деревенского мужика, но и утонченного интеллигента. Как говорится, давайте ввяжемся, а потом посмотрим…

Не отпустили!

В “Истории моего современника” Короленко, обидевшись, пишет о “грубом приеме” в красноярской тюрьме. Как будто в тюрьмах должны быть особые приемы! Как будто в годы вожделенной советской власти миллионы заключенных ели красную икру и запивали деликатесы боржоми!

Дело в том, что смотрителем в казенном доме был некто Островский, человек, как свидетельствует Короленко, “жестокий к арестантам”. Красноярскому обывателю Островскому здорово попало от Короленко за то, что посадили писателя не общую “политическую” камеру, а в одиночку с выбитым окном. На дворе был сентябрь, Владимир Галактионович сделал Островскому замечание, а тот, вопреки ожиданиям, не стал оправдываться.

Зато тут же следует описание некоей гуманитарной противоположности “сатрапу” Островскому: “Тщедушный арестант, принесший парашку, явно покушался, когда смотритель вышел, сказать мне что-то, но, очевидно, побоялся и только многозначительно оглядывался на окно, под которым виднелось странное, непонятное серое пятно и болтался обрывок веревки”.

Конечно, в любой тюрьме не сладко! И иронизировать над Короленко вряд ли правильно или, скажем, нравственно. Речь идет о другом! Нельзя применять двойные стандарты! Ни к сегодняшнему мужичку, стащившему куль дробленки и обосновавшемуся в забитой до отказа камере “предвариловки”, ни к русскому писателю Короленко, увидевшему в красноярской тюрьме этап своего “крестного пути”: “Я провел довольно беспокойную ночь. Ветер залетал в разбитое окно, свистел в железных решетках, и луна светила мне прямо в лицо”.

Впрочем, Короленко не был бы выдающимся литератором, если бы не нарисовал яркий портрет еще одного красноярского “палача”, которого нашли мертвым в том же помещении с разбитым окном. Этот человек, как пишет Короленко, отличался особой жестокостью, навыками секретных ударов, которые были не видны, но весьма болезненны. Он “не поддавался ни влияниям, ни задабриваниям, “бил на совесть”… Очевидно, заключенные сами расправились с ним, и тот же Островский не решился предать делу надлежащий ход. Одно слово — “сатрап”!

Но вот что пишет Владимир Галактионович далее:

“Каждый день ко мне приходил кто-нибудь из родных, и мы проводили вместе по часу. Порой вместе с матерью и сестрой являлся еще кто-нибудь из ссыльных. Это была уже некоторая вольность, и смотритель Островский допускал ко мне без разрешения губернатора тех, кто ему нравился”.

Двенадцать дней провел Короленко в Красноярске. За это время был подготовлен побег из тюрьмы, детали которого были известны русскому писателю. И ведь сбежал некто Малавский! Ему помогли несколько человек, тоже красноярских обывателей, девушка-портниха и даже дочь местного прокурора Долгушина. Ох, уж эти русские обыватели! Все их в революцию тянет!..

Короленко не было и тридцати, когда сентябрьским утром ему пришлось попрощаться с городом. Под мелодичный звон почтового колокольчика он выехал в сторону Иркутска. Путь писателя был труден и, конечно, как бывает в России, это путешествие оказалось не перемещением в географическом смысле, а дорогой внутри себя. Дорогой к себе!

“Нравы изучаю усердно”, — писал он своему другу.

И еще писал Короленко о “драматических сюжетах”, наблюдаемых в Сибири. Что ж, сегодня иные времена, иные “нравы”. Но стоит, конечно, открыть рассказы этого мастера, наконец, полистать “Историю моего современника”, чтобы понять, каким же непростым и противоречивым путем шла русская интеллигенция в позапрошлом веке, не осуждать, а понять трагедию нескольких поколений, чтобы больше не повторять ошибок.

Наверное, для этого нужны не только мудрость и воля, но великое терпение!